Неточные совпадения
На
баб нарядных глядючи,
Старообрядка злющая
Товарке
говорит:
«Быть голоду! быть голоду!
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да полегоньку
бабу вразумить, стал
говорить бездельные слова, а Аленка, вооружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала...
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную им, как он сам
говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы, он, как участник с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
И ему
говорили: «не извольте беспокоиться,
бабы живо растрясут».
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что
баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано,
говорила по-французски и делала книксен.
Они
говорили, что все это вздор, что похищенье губернаторской дочки более дело гусарское, нежели гражданское, что Чичиков не сделает этого, что
бабы врут, что
баба что мешок: что положат, то несет, что главный предмет, на который нужно обратить внимание, есть мертвые души, которые, впрочем, черт его знает, что значат, но в них заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее.
— В том-то и дело, что премерзейшее дело!
Говорят, что Чичиков и что подписано завещание уже после смерти: нарядили какую-то
бабу, наместо покойницы, и она уж подписала. Словом, дело соблазнительнейшее.
Говорят, тысячи просьб поступило с разных сторон. К Марье Еремеевне теперь подъезжают женихи; двое уж чиновных лиц из-за нее дерутся. Вот какого роду дело, Афанасий Васильевич!
— Слышь, мужика Кошкарев барин одел,
говорят, как немца: поодаль и не распознаешь, — выступает по-журавлиному, как немец. И на
бабе не то чтобы платок, как бывает, пирогом или кокошник на голове, а немецкий капор такой, как немки ходят, знашь, в капорах, — так капор называется, знашь, капор. Немецкий такой капор.
Погодя немного минут,
баба в коровник пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть;
баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня,
говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
«Да, да, —
говорил он какой-нибудь
бабе в мужском армяке и рогатой кичке, вручая ей стклянку гулярдовой воды или банку беленной мази, — ты, голубушка, должна ежеминутно бога благодарить за то, что сын мой у меня гостит: по самой научной и новейшей методе тебя лечат теперь, понимаешь ли ты это?
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего
говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы
бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
Макаров находил, что в этом человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто
говорил это, что и Климу стало казаться — да, Степа, несмотря на его бороду, имеет какое-то сходство с грудастой
бабой, обязанной молоком своим кормить чужих детей.
Красива, богата,
говорят — умна и якобы недоступна вожделениям плоти, пользуется в городе почетом, а в общем — темная
баба!
— Все одобряют, — сказал Дронов, сморщив лицо. — Но вот на жену — мало похожа. К хозяйству относится небрежно, как прислуга. Тагильский ее давно знает, он и познакомил меня с ней. «Не хотите ли,
говорит, взять девицу, хорошую, но равнодушную к своей судьбе?» Тагильского она, видимо, отвергла, и теперь он ее называет путешественницей по спальням. Но я — не ревнив, а она — честная
баба. С ней — интересно. И, знаешь, спокойно: не обманет, не продаст.
—
Говоря без фокусов — я испугался. Пятеро человек — два студента, солдат, еще какой-то,
баба с револьвером… Я там что-то сказал, пошутил, она меня — трах по роже!
— Женщины,
говорит, должны принимать участие в жизни страны как хозяйки, а не как революционерки. Русские
бабы обязаны быть особенно консервативными, потому что в России мужчина — фантазер, мечтатель.
«
Говорит, как деревенская
баба…» И вслед за этим почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, — последними словами она точно вытеснила, выжала из него все мысли и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что — забыл: у него есть неотложное дело.
«Зачем этой здоровой, грудастой и, конечно, чувственной женщине именно такое словесное облачение? — размышлял Самгин. — Было бы естественнее и достоверней, если б она вкусным своим голосом
говорила о боге церковном, боге попов, монахов, деревенских
баб…»
— Нимало не сержусь, очень понимаю, — заговорила она спокойно и как бы вслушиваясь в свои слова. — В самом деле: здоровая
баба живет без любовника — неестественно. Не брезгует наживать деньги и
говорит о примате духа. О революции рассуждает не без скепсиса, однако — добродушно, — это уж совсем чертовщина!
На берегу тихой Поруссы сидел широкобородый запасной в солдатской фуражке, голубоглазый красавец; одной рукой он обнимал большую, простоволосую
бабу с румяным лицом и безумно вытаращенными глазами, в другой держал пестрый ее платок, бутылку водки и — такой мощный, рослый —
говорил женским голосом, пронзительно...
— Как скажете: покупать землю, выходить на отруба, али — ждать? Ежели — ждать, мироеды все расхватают. Тут — человек ходит, уговаривает: стряхивайте господ с земли, громите их! Я,
говорит, анархист. Громить — просто. В Майдане у Черкасовых — усадьбу сожгли, скот перерезали, вообще — чисто! Пришла пехота, человек сорок резервного батальона, троих мужиков застрелили, четырнадцать выпороли,
баб тоже. Толку в этом — нет.
Варавка раскатисто хохотал, потрясая животом, а Дронов шел на мельницу и там до полуночи пил пиво с веселыми
бабами. Он пытался
поговорить с Климом, но Самгин встретил эти попытки сухо.
— Устала я и
говорю, может быть, грубо, нескладно, но я
говорю с хорошим чувством к тебе. Тебя — не первого такого вижу я, много таких людей встречала. Супруг мой очень преклонялся пред людями, которые стремятся преобразить жизнь, я тоже неравнодушна к ним. Я —
баба, — помнишь, я сказала: богородица всех религий? Мне верующие приятны, даже если у них религия без бога.
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь
говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой
бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили. С
баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота
говорит про них: «Бывало — сами водили нас усадьбы жечь, господ сводить с земли, а теперь вот…»
Ел человек мало, пил осторожно и
говорил самые обыкновенные слова, от которых в памяти не оставалось ничего, —
говорил, что на улицах много народа, что обилие флагов очень украшает город, а мужики и
бабы окрестных деревень толпами идут на Ходынское поле.
— Э! какие затеи —
баб! Ступай себе, —
говорил Илья Ильич.
Обходятся эти господа с женами так же мрачно или легко, едва удостоивают
говорить, считая их так, если не за
баб, как Захар, так за цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни…
— Какая хозяйка? Кума-то? Что она знает?
Баба! Нет, ты
поговори с ее братом — вот увидишь!
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом,
баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши
говорят, что вы как будто вчера родились…
— Садовник спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная
баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая
говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie! [Забудьте все! Да здравствует веселье! (фр.)] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
«Меланхолихой» звали какую-то
бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет
говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или
баба работали опять.
— Ну пусть для семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо кормить и воспитать детей? Это уже не любовь, а особая забота, дело нянек, старых
баб! Вы хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те листья, которыми,
говорят, прикрывались люди еще в раю…
Бабушка пересмотрела все материи, приценилась и к сыру, и к карандашам,
поговорила о цене на хлеб и перешла в другую, потом в третью лавку, наконец, проехала через базар и купила только веревку, чтоб не вешали
бабы белье на дерево, и отдала Прохору.
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго
говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским,
говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная
баба про меня наплела… Тычков все разведал…
— Это очень серьезно, что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне не
говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала,
говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о
бабах этих… и о ребятишках… никогда.
Заметив, что Викентьев несколько покраснел от этого предостережения, как будто обиделся тем, что в нем предполагают недостаток такта, и что и мать его закусила немного нижнюю губу и стала слегка бить такт ботинкой, Татьяна Марковна перешла в дружеский тон, потрепала «милого Николеньку» по плечу и прибавила, что сама знает, как напрасны эти слова, но что
говорит их по привычке старой
бабы — читать мораль. После того она тихо, про себя вздохнула и уже ничего не
говорила до отъезда гостей.
Я
говорю, по счастью, потому что когда мы спорили в кухне, эта
баба, услыхав о случае, прибежала поглядеть, а когда узнала, что это Ариночка, — умилилась.
Баба-Городзаймон, наклонясь немного к Льоде и втягивая в себя воздух, начал
говорить шепотом, скоро и долго.
Наконец вчера приехали в Нелькан и переправились через Маю, услыхали говор русских
баб, мужиков. А с якутами разговор не ладится; только Иван Григорьев беспрестанно
говорит с ними, а как и о чем — неизвестно, но они довольны друг другом.
— Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, — поторопился сказать маленький розовый мальчик. — Теперь шестой месяц сидит, а
баба побирается, трое ребят да старуха убогая, — обстоятельно
говорил он.
Уж и матушка, на что сердита, и та
говорит: «Федосью нашу точно подменили, совсем другая
баба стала».
Дело было в том, что мужики, как это
говорил приказчик, нарочно пускали своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих
баб были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с
баб по 30 копеек с коровы или два дня отработки.
Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.
— Я ничего не требую от тебя… Понимаешь — ничего! —
говорила она Привалову. — Любишь — хорошо, разлюбишь — не буду плакать… Впрочем, часто у меня является желание задушить тебя, чтобы ты не доставался другой женщине. Иногда мне хочется, чтобы ты обманывал меня, даже бил… Мне мало твоих ласк и поцелуев, понимаешь? Ведь русскую
бабу нужно бить, чтобы она была вполне счастлива!..
Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна почувствовала уже, что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не
говоря уже о том, что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным
бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками… А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».
— Матушка ты наша, Надежда Васильевна, —
говорила одна сгорбленная старушка, — ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а
баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
Побежал ангел к
бабе, протянул ей луковку: на,
говорит,
баба, схватись и тянись.
А парень все ревет как
баба: «Это не я,
говорит, это он меня наустил», — да на меня и показывает.
И отвечает ему Бог: возьми ж ты,
говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться
бабе, где теперь.
А на дворовой избе
баба стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь есть,
говорит, наступило светопреставление».